Разлиты лунные лучи по подоконнику
Как молоко.
Я мыслю о себе силлабо-тоникой,
И мне легко

В своей тотальной бесполётности:
Я не поэт.
Ни нерва, ни врождённой плотности,
Ни страсти нет.

И сбит размер, расквашен ритм:
Четырнадцать, двенадцать, десять.
Самой себе не запретишь,
Саму себя не взвесишь.

На пустыре, предшествующем речке,
Так тихо, что я слышу рост травы.
К воде ведут подгнившие дощечки;
Букет цветов – неброских, полевых –

Ложится в руку мягко, словно вата.
Закат ползёт на почерневший лес,
И сопки, как слепые медвежата,
Сосут из розовеющих небес.

Стремительно сегодня вечереет;
Дома открыли жёлтые глаза.
И вновь стою одна на пустыре я,
Цветы засунув в порванный рюкзак…

А город спал и видел серебристые,
Жемчужные, несбыточные сны.
Глазами народившейся луны
Глядел в себя, искал в озёрах илистых

Её неверно отражённый свет.
И дерево – обугленный скелет –
У тех озёр застыло, словно стражник.

Да, город спал. И он не вспомнит даже
Стрелою в сердце пущенное «нет».

Стрела летит и, верно, не промажет,
Ведь сердце ждало не такой ответ.